Отец не любил, честно говоря, даже притрагиваться к этой теме. Скорее, было так. Когда взрослые между собой разговаривали и вспоминали что-то, я просто был рядом. У меня вся информация о войне, о том, что с семьей происходило, появлялась из этих разговоров взрослых между собой. Но иногда они обращались и прямо ко мне.

Отец проходил срочную службу в Севастополе, в отряде подводных лодок, был матросом. Призвали его в 1939-м. А потом, вернувшись, просто уже работал на заводе, а жили они с мамой в Петродворце. Они там домик, по-моему, построили даже какой-то.

Война началась, а он работает на военном предприятии, где так называемая «бронь», освобождающая от призыва. Но он написал заявление о вступлении в партию, а потом еще одно заявление — что хочет на фронт. Направили его в диверсионный отряд НКВД. Это был небольшой отряд. Он говорил, что там было 28 человек, их забрасывали в ближний тыл для проведения диверсионных актов. Подрыв мостов, железнодорожных путей… Но они почти сразу попали в засаду. Их кто-то предал. Они пришли в одну деревню, потом ушли оттуда, а когда через какое-то время вернулись, там их уже фашисты ждали. Преследовали по лесу, и он остался жив, потому что забрался в болото и несколько часов просидел в болоте и дышал через камышовую тростинку. Это я помню уже из его рассказа. Причем он говорил, что, когда сидел в болоте и дышал через эту тростинку, он слышал, как немецкие солдаты проходили рядом, буквально в нескольких шагах от него, как тявкали собаки…

К тому же было уже, наверное, начало осени, то есть уже холодно… Еще хорошо помню, как он мне говорил, что во главе их группы был немец. При этом советский гражданин. Но — немец.

И что любопытно, пару лет назад мне из архива министерства обороны принесли дело на эту группу. У меня дома, в Ново-Огарево, лежит копия этого дела. Список группы, фамилии, имена, отчества и краткие характеристики. Да, 28 человек. И во главе — немец. Все как рассказывал отец.

Из 28 человек линию фронта назад к нашим перешли четверо. 24 погибли.

А потом их отправили на переформирование в действующую армию — и на Невский пятачок. Это было, наверное, самое горячее место за всю блокаду. Наши войска держали небольшой плацдарм. Четыре километра в ширину и два с небольшим — в глубину. Предполагалось, что это будет плацдарм для будущего прорыва блокады. Но так и не случилось использовать его для этих целей. Блокаду прорвали в другом месте. Тем не менее держали пятачок, держали долго, там были тяжелые бои. Очень тяжелые. Над ним кругом господствующие высоты, его простреливали насквозь. Немцы тоже, конечно, понимали, что именно там может быть прорыв, и старались просто стереть Невский пятачок с лица земли. Есть данные, сколько металла лежит в каждом квадратном метре этой земли. Там до сих пор сплошной металл.

И отец рассказывал, как его ранили там. Ранение было тяжелое. Он всю жизнь жил с осколками в ноге: все их так и не вынули. Нога побаливала. Ступня так и не разгибалась потом. Мелкие осколки предпочли не трогать, чтобы кости не раздробить. И, слава богу, ногу сохранили. Могли ведь отнять ее. Хороший врач попался. У него инвалидность была, второй группы. Как инвалиду войны ему в конце концов квартиру дали. Это была наша первая отдельная квартира. Маленькая двухкомнатная квартира. Правда, до этого мы жили в центре, а пришлось переехать. Не совсем на окраину, правда, но в новостройки. И это случилось, конечно, не сразу после войны, а когда я уже в управлении КГБ работал. И мне тогда квартиру не давали, а отцу наконец выделили. Это было огромное счастье. И вот о том, как он получил ранение. Они с товарищем делали небольшую вылазку в тыл к немцам, ползли-ползли… А дальше и смешно, и грустно: подобрались к немецкому доту, оттуда вышел, отец говорил, здоровый мужик, посмотрел на них… а они не могли подняться, потому что были под прицелом пулемета. «Мужик, — говорит, — на нас посмотрел внимательно, достал гранату, потом вторую и забросал нас этими гранатами. Ну и…» Жизнь такая простая штука и жестокая.

А в чем самая главная проблема была, когда он очнулся? В том, что это уже была зима, Нева скована льдом, нужно было как-то перебраться на другой берег, до помощи, квалифицированной медицинской помощи. Но сам он, естественно, идти не мог.

Он, правда, все же смог добраться до своих на этой стороне реки. Но желающих тащить его на ту сторону было мало, потому что там Нева была как на ладони и простреливалась и артиллерией, и пулеметами. Шансов дойти до того берега почти не было. Но совершенно случайно рядом оказался его сосед по дому в Петергофе. И этот сосед его, не раздумывая, потащил. И дотащил до госпиталя. Оба живые доползли туда. Сосед подождал его в госпитале, убедился, что его прооперировали, и говорит: «Ну все, теперь ты будешь жить, а я пошел умирать».

И пошел обратно. И я потом отца спрашивал: «Ну что же, он погиб?» И к этому рассказу он возвращался несколько раз. Это самого его мучило. Они потерялись, и отец все-таки считал, что сосед погиб. И где-то в 60-х годах, точно этот год не помню, я еще маленький же был, но где-то в начале 60-х годов он пришел вдруг домой, сел на стул и заплакал. Он встретил этого своего спасителя. В магазине. В Ленинграде. Случайно. В магазин зашел за продуктами и увидел его. Это же надо, что оба пошли именно в этот момент именно в этот магазин. Один шанс из миллионов… Потом они приходили к нам домой, встречались… А мама рассказывала, как приходила к отцу в госпиталь, где он лежал после ранения. У них был маленький ребенок, три годика ему было. А голод же, блокада… И отец отдавал ей свой госпитальный паек. Тайно от врачей и медсестер. А она его прятала, выносила домой и кормила ребенка. Ну, а потом он в госпитале начал падать в голодные обмороки, врачи и медсестры поняли, что происходит, и перестали ее пускать.

А потом и ребенка у нее забрали. Делали это, как она потом повторяла, в явочном порядке с целью спасения малолетних детей от голода. Собирали в детские дома для последующей эвакуации. Родителей даже не спрашивали.

Он там заболел — мама говорила, что дифтеритом, — и не выжил. И им не сказали даже, где он был захоронен. Они так и не узнали. И вот в прошлом году не знакомые мне люди по собственной инициативе поработали в архивах и нашли документы на моего брата. И это действительно мой брат. Потому что я знал, что они жили тогда, после того как бежали от наступающих немецких войск из Петродворца, у своих знакомых, — и даже адрес знал. Они жили, как у нас говорят, на Водном канале. Правильней было бы сказать «на Обводном канале», но в Ленинграде его называют «Водный канал». Я знаю точно, что они жили там. И совпал не только адрес, откуда его забирали. Совпали имя, фамилия, отчество, год рождения. Это был, конечно, мой брат. И было указано место захоронения: Пискаревское кладбище. И даже конкретный участок был указан.

Родителям ничего этого не сообщили. Ну, тогда, видимо, было не до этого.

Так что все, что родители рассказывали о войне, было правдой. Ни одного слова не придумали. Ни одного дня не передвинули. И про брата. И про соседа. И про немца — командира группы. Все один в один. И все это позже невероятным образом подтверждалось. А отец, когда ребенка забрали и мама осталась одна, а ему разрешили ходить, встал на костыли и пошел домой. Когда подошел к дому, то увидел, что санитары выносят из подъезда трупы. И увидел маму. Подошел, и ему показалось, что она дышит. И он санитарам говорит: «Она же еще живая!» — «По дороге дойдет, — говорят ему санитары. — Уже не выживет». Он рассказывал, что набросился на них с костылями и заставил поднять ее назад, в квартиру. Они ему сказали: «Ну, как скажешь, так и сделаем, но знай, что мы больше сюда не приедем еще две-три-четыре недели. Сам будешь разбираться тогда». И он ее выходил. Она осталась жива. И дожила до 1999 года. А он умер в конце 1998-го.

После снятия блокады они переехали на родину их родителей, в Тверскую губернию, и до конца войны жили там. Семья у отца была довольно большой. У него же было шесть братьев, и пятеро погибли. Это катастрофа для семьи. И у мамы погибли родные. И я оказался поздним ребенком. Она родила меня в 41 год.

И не было же семьи, где бы кто-то не погиб. И, конечно, горе, беда, трагедия. Но у них не было ненависти к врагу, вот что удивительно. Я до сих пор не могу, честно говоря, этого до конца понять. Мама вообще была у меня человек очень мягкий, добрый… И она говорила: «Ну какая к этим солдатам может быть ненависть? Они простые люди и тоже погибали на войне». Это поразительно. Мы воспитывались на советских книгах, фильмах… И ненавидели. А вот у нее этого почему-то совсем не было. И ее слова я очень хорошо запомнил: «Ну что с них взять? Они такие же работяги, как и мы. Просто их гнали на фронт».

Вот эти слова я помню с детства.

Владимир Путин